Глава II части II книги «От Подстепья до Поморья. Елецкий край и Выговский край…»
Глава 2. Этносоциальная панорама Елецкого края в творчестве И.А. Бунина
Жизнь деревни Елецкого края в бунинском творчестве нашла свое воплощение в отражении традиционной культуры и быта двух важнейших сословий русского общества: дворянства и крестьянства.
1. Дворянство
Лето 1917 года И.А.Бунин провел в селе Васильевском в старинном имении своих родственников Пушешниковых. 27 июля он делает запись в своем дневнике, которая раскрывает суть его глубоко личного восприятия и понимания дворянского мира: «Деревенскому дому, в котором я опять провожу лето, полтора века. И мне всегда приятно вспоминать и чувствовать его старину. Старинный простой быт, с которым я связан, умиротворяет меня, дает отдых среди моих постоянных скитаний. А потом я часто думаю о тех всех людях, что были здесь когда-то, рождались, любили, женились, старились и умирали, словом, жили, радовались и печалились, а затем навсегда исчезали, чтобы стать для нас только мечтою, какими-то как будто особыми людьми старины, прошлого. Они, — совсем неизвестные мне, — только смутные образы, только мое воображение, но всегда со мною, близки и дороги, всегда волнуют меня очарованием прошлого…» [134, 298].
В художественной прозе Бунина воскресает история, летопись, жизнь дворянских родов, дворянских семейств коренного исторического края России – Подстепья, Орловщины, Елецкой земли.
В летописи дворянского рода Хрущевых – повести «Суходол» И.А.Бунин писал: «Письменными и прочими памятниками Суходол не богаче любого улуса в башкирской степи. Их на Руси заменяет предание» [29, 6].
По родовым преданиям, по семейным историям, по детским и юношеским впечатлениям выстраивает Бунин картину жизни нескольких дворянских поколений.
Дворянское землевладение начинается в Подстепье со второй половины XVI века. Московское государство укрепляет свои южные границы от татар, строит и возобновляет крепости, засечные черты, направляя в эти земли боевое служилое дворянство. Со второй половины XVII века, когда граница отодвигается намного южнее, активизируется мирное освоение этих плодородных земель, растет их население. В XVIII веке окончательно складывается хозяйственно-культурный тип центральной России: закрепощается значительная часть крестьянства, завершается оформление дворянского сословия как господствующего класса. Указ императора Петра III «О вольности дворянской» (1762 г.) открывает золотой век российского дворянства. Дворяне, освобожденные от обязательной службы, обласканные привилегиями, входят в эпоху столетнего благоденствия, создавая особый мир дворянской культуры, с очарованием поместий, романтизмом, неповторимым колоритным бытом, особым мироощущением. Этот мир по историческим меркам просуществовал недолго. Достигнув пика своего развития на рубеже XVIII-XIX веков при Екатерине Великой, Александре I, уже в царствование Николая I он вступает в своеобразный период застоя – дают о себе знать финансовые, хозяйственные проблемы, меняется общественная атмосфера. Однако этот период дает блестящий расцвет культуры. В эпоху Николая I небывалых высот достигает русская дворянская литература, развивается музыка, живопись, активизируется театральная жизнь. Последний и наиболее полный период расцвета переживает усадебная жизнь. Когда мы представляем себе дворянское поместье, рисуем картину его жизни, быта, внутреннего настроения, то образцом является именно поместье 20-х – 50-х годов XIX века.
Дворяне являлись сословием душе- и землевладельцев. Владение поместьями и крепостными крестьянами составляло сословную привилегию дворян, а также являлось мерилом богатства, престижа и положения в обществе. По имущественному положению различались крупнопоместные дворяне (около тысячи душ), среднепоместные – (несколько сотен душ), мелкопоместные – (до 80 – 100 душ). Название «мелкопоместные» сохранилось после отмены крепостного права как обозначение бедных помещиков. Бунинская семья в крепостное время принадлежала к среднепоместным дворянам. Выведенная в «Суходоле» как семья Хрущевых, она владеет четырьмястами душами крестьян, из которых половина находится в бегах.
Не меньшее значение, чем богатство, имели знатность и древность рода. Бунины относились к столбовому дворянству, состояли в родстве со многими известными дворянскими родами и возводили свою родословную к некоему «мужу знатному» Симеону Бунковскому, выехавшему в XV веке из Литвы на службу к великому князю московскому Василию II Темному. Род Буниных был включен в шестую часть гербовника дворянских родов Российской империи.
Отмена крепостного права 1861 года и последовавшие за ней масштабные реформы Александра II приводят к кризису прежнего строя жизни. «Распалась цепь великая, распалась и ударила одним концом по барину, другим – по мужику», — сказал об этом времени Н.А.Некрасов. Дворяне-помещики в продолжение второй половины XIX века постепенно, но неуклонно разоряются. Беднеют и запустевают многие поместья, меняется строй жизни. Летописью этого ушедшего мира является для нас творчество И.А.Бунина, художественно и предельно точно отразившее вехи дворянской жизни.
Перед нами предстает эпоха Екатерины Великой, «екатерининская старина», когда усадьбы вступали в полосу своего расцвета, когда начинала устраиваться усадебная жизнь. Прадед Хрущевых, живший до того под Курском, переселяется в Суходол. В это время елецкие места были еще покрыты густыми лесами, что нашло отражение в преданиях о переселении в Суходол основателя суходольской усадьбы: «Если верить преданиям, прадед наш, человек богатый, только под старость переселился из-под Курска в Суходол: не любил наших мест, из глуши, лесов. Да, ведь это вошло в пословицу: «В старину везде леса были…». Люди, пробиравшиеся лет двести тому назад по нашим дорогам, пробирались сквозь густые леса. В лесу терялись и речка Каменка, и те верхи, где протекала она, и деревня, и усадьба, и холмистые поля вокруг» [29, 15-16].
В народных преданиях, рассказывающих о старине Елецкого края, Подстепья, сохранились воспоминания о густых лесах, покрывавших эти земли. В исторических документах, в картах XVII-XVIII веков мы находим подтверждения этим преданиям. Густые леса окружали Елец и покрывали территорию края. Экологическая ситуация меняется в XIX веке – леса быстро вырубаются, меняется ландшафт.
Сменяющие друг друга картины дворянской старины рисует И.А.Бунин в рассказе «Антоновские яблоки».
XVIII век. Эпоха просвещения отражается и на жизни дворянских усадеб. Образованные помещики собирают библиотеки, увлекаются философией, сочинительством: «Потом примешься за книги, — дедовские книги в толстых кожаных корешках. Славно пахнут эти, похожие на церковные требники, книги своей пожелтевшей, толстой шершавой бумагой! Какой-то приятной кисловатой плесенью, старинными духами… Хороши и заметки на их полях, крупно и с круглыми мягкими росчерками, сделанные гусиным пером. Развернешь книгу и читаешь: «Мысль, достойная древних и новых философов, цвет разума и чувства сердечного»… И невольно увлечешься и самой книгой. Это – «Дворянин-философ», аллегория… Потом наткнешься на «сатирические и философские сочинения господина Вольтера» и долго упиваешься милым и манерным слогом перевода…» [28, 314-315]. Перед нами как будто предстают читатели этих «философических» книг, «просвещенные дворяне» славных екатерининских времен.
«Потом от екатерининской старины перейдешь к романтическим временам, к альманахам, к сантиментально-напыщенным и длинным романам… Вот «Тайны Алексиса», вот «Виктор, или Дитя в лесу»… И замелькают перед глазами любимые старинные слова: скалы и дубравы, бледная луна и одиночество, привидения и призраки, «ероты», розы и лилии, «проказы и резвости младых шалунов», лилейная рука, Людмилы и Алины… А вот журналы с именами Жуковского, Батюшкова, лицеиста Пушкина» [28, 315]. Мы переносимся в первую четверть XIX века. После подавления мощных крестьянских волнений 1796-1797 годов в деревне наступает длительная полоса затишья. Жизнь в дворянских усадьбах достигает периода своего расцвета. Подавляющее большинство дворянства уверено в незыблемости существующего строя жизни. Растет численность населения, активно развивается хозяйство, помещики, обласканные привилегиями, обладающие неограниченной властью над крестьянами, благоденствуют. Рост численности населения, бурная хозяйственная деятельность отражается и на ландшафте Подстепья. Исчезают леса, уступая место просторным распаханным полям, усадебным паркам и садам. Такой пейзаж рисует И.А.Бунин в повести «Суходол»: «При дедушке картина была иная: полустепной простор, голые косогоры, на полях – рожь, овес, греча, на большой дороге – редкие дуплистые ветлы, а по суходольскому верху – только белый голыш. От лесов остался один Трошин лесок. Только сад был, конечно, чудесный…» [29, 16].
В русской культуре — это время эпохи романтизма. Война 1812 года привносит в романтизм национальные тона, дает бурный толчок развитию общественно-культурной жизни. Для усадебной жизни характерна атмосфера утонченности, романтичности, сентиментальности. Прекрасные женские образы, «Людмилы и Алины» ассоциируются с этой эпохой: «И с грустью вспомнишь бабушку, ее полонезы на клавикордах, ее томное чтение стихов из «Евгения Онегина». И старинная мечтательная жизнь встанет перед тобою… Хорошие девушки и женщины жили когда-то в дворянских усадьбах! Их портреты глядят на меня со стены, аристократически-красивые головки в старинных прическах кротко и женственно опускают свои длинные ресницы на печальные и нежные глаза…» [28, 315].
Атмосфера этого времени передана и в стихотворении «Дедушка в молодости», написанном Буниным в 1916 году. Оно переносит нас в усадьбу 18 16года.
Вот этот дом, сто лет тому назад,
Был полон предками моими,
И было утро, солнце, зелень, сад,
Роса, цветы, а он глядел живыми
Сплошь темными глазами в зеркала
Богатой спальни деревенской
На свой камзол, на красоту чела,
Изысканно, с заботливостью женской
Напудрен рисом, надушен,
Меж тем, как пахло жаркою крапивой
Из-под окна открытого, и звон,
Торжественный и празднично-счастливый,
Напоминал, что в должный срок
Пойдет он по аллеям, где струится
С полей нагретый солнцем ветерок
И золотистый свет дробится
В тени раскидистых берез,
Где на куртинах диких роз,
В блаженстве ослепительного блеска,
Впивают пчелы теплый мед,
Где иволга то вскрикивает резко,
То окариною поет,
А вдалеке, за валом сада,
Спешит народ, и краше всех – она,
Стройна, нарядна и скромна,
С огнем потупленного взгляда [28, 122].
С особой теплотой, вниманием, с ностальгическим чувством говорит Бунин об эпохе 40-х – 50-х годов XIX века. Это время присутствует в его художественной прозе как некий обобщающий символ всей уходящей в прошлое дворянской культуры, усадебного быта, традиций русской старины. Иван Алексеевич остро чувствовал и понимал это время, так как застал людей 40-х – 50-х годов. На это время пришлась молодость его отца Алексея Николаевича, родившегося в 1827 году. Алексей Николаевич Бунин – помещик Орловской и Тульской губерний, участник обороны Севастополя, «по беспечности и расточительности» разорился. Его страстная и даровитая натура сказалась в духовно-душевном складе Ивана Алексеевича. Отец оказал сильнейшее влияние на становление и развитие внутреннего мира писателя. Иван был его любимым сыном, унаследовавшим отцовскую артистичность, аристократичность, стиль и благородство, что признавал сам Алексей Николаевич и чувствовал Иван Алексеевич: «Я вырос и оставался в странном убеждении, что при всех достоинствах братьев, … все-таки я главный наследник всего того замечательного, чем, при всех его недостатках, так необыкновенно выделялся для меня из всех известных мне людей отец» [27, 163].
Эпоха 40-х – 50-х годов ассоциировалась у Бунина с фигурой его отца, поэтому в его художественной прозе она в целом воспринимается как время «особого» отцовского поколения; к этому времени он постоянно обращается в своем творчестве, стремясь осознать его, понять, почувствовать.
«Да вот упомянул, например, Балавин случайно про Кавказ – «Отцы ваши в таких обстоятельствах на Кавказ служить скакали» — и опять стало казаться мне, что я бы полжизни отдал, лишь бы быть на месте отцов» [27, 195].
«Когда вспоминаю отца, всегда чувствую раскаяние – все кажется, что недостаточно ценил и любил его. Всякий раз чувствую вину, что слишком мало знаю его жизнь, особенно молодость, — слишком мало заботился узнавать ее, когда можно было! И все стараюсь и не могу понять полностью, что он был за человек, — человек совсем особого века и особого племени, удивительно какой-то бесплодной и совершенно чудесной в своей легкости и разнообразности талантливостью всей своей натуры, живого сердца и быстрого ума, все понимавших, все схватывавших с одного намека, соединявший в себе редкую душевную прямоту и душевную сокровенность, наружную простоту характера и внутреннюю сложность его, трезвую зоркость глаза и певучую романтичность сердца» [27, 324]. Эта характеристика отца распространяется и на все его поколение, делая его «особым племенем», а еще шире – и на дворянский мир вообще. В психологическом складе дворянства Бунин видит квинтэссенцию русского национального характера, с его вечными противоречиями, беспечностью и рефлексией, непрактичностью, вечной тягой к празднику, неприятием обыденности: «Очевидно, только в силу той вечной легкомысленности, восторженности, что так присуща была дворянскому племени и не покидала Радищевых, Чацких, Рудиных, Огаревых, Герценов даже и до седых волос… Ах, эта вечная русская потребность праздника! Как чувственны мы, как жаждем упоения жизнью, — не просто наслаждения, а именно упоения, — как тянет нас к непрестанному хмелю, к запою, как скучны нам будни и планомерный труд! … И что такое вообще русский протестант, бунтовщик, революционер, всегда до нелепости отрешенный от действительности и ее презирающий, ни в малейшей мере не хотящий подчиниться рассудку, расчету, деятельности невидной, неспешной, серой? Как! Служить в канцелярии губернатора, вносить в общественное дело какую-то жалкую лепту! Да ни за что – «карету мне, карету»!» [27, 130-131].
Через своего отца Бунин ощущает кровную, генетическую связь с миром дворянской культуры, а через нее – чувство и понимание русской традиции, истории: «… опять тут были мои «отцы», — … моя тайная связь с ними, жажда ощущения этой связи, ибо разве могли бы мы любить мир так, как любим его, если бы он уж совсем был нов для нас» [27, 195].
Сороковые годы были наполнены разнообразными событиями: в русскую литературу уже вписаны были золотыми буквами имена Пушкина и Лермонтова, расцвел талант Гоголя, вступили на литературное поприще Тургенев, Достоевский, Некрасов, в критике блистал Белинский, в музыке – Глинка. Бурно развивалась общественная жизнь, шли дискуссии славянофилов и западников, развивалась русская наука, искусство, торговля. Несмотря на тормозящее влияние крепостного права, бюрократии, жесткий контроль государственной системы, русское общество жило полноценной, многогранной жизнью, развивалось.
Россию этого времени часто называют Николаевской Россией по имени Императора Николая I. Современные историки отказались от однозначной трактовки личности этого государя. Николай Павлович, как и любой человек, государственный деятель, имел свои недостатки, слабые стороны, делал просчеты. Николай I отличался узостью государственного и политического мировоззрения, неспособностью гибко реагировать на вызовы внешней и внутренней политики. По словам Анны Федоровны Тютчевой, «Ему не доставало известной глубины понимания, знания людей и оценки исторических событий» [201, 45]. В то же время, Николай был патриотом России, свою жизнь воспринимал как службу государству; отличался благородством характера, был образован, понимал и ценил искусство, литературу. Его покровительством и помощью пользовались Гоголь, семья Пушкина; наставником и воспитателем цесаревича Александра стал поэт В.А.Жуковский. В трагические дни Крымской войны, по словам военного историка А.А.Керсновского, «Превозмогая железной своей волей жестокий грипп, Государь до конца «оставался в строю», в стужу и ненастье посещая отправлявшиеся на театр войны маршевые батальоны» [68, II, 136], его сыновья великие князья Николай и Михаил были отправлены отцом на театр военных действий, приняли участие в Инкерманском сражении. Отправляя их в Крым, государь сказал: «Если есть опасность, то не моим детям избегать ея!» [68, II, 135].
Образ Николая I присутствует и в бунинской прозе, как символ ушедшей эпохи, прежнего «крепостного времени». В разоренных помещичьих усадьбах 80-х – 90-х годов, мы часто видим висящий на стене портрет Николая I: «Кондрат Семеныч был сын обедневшего помещика… От отца Кондрату Семенычу осталось только тридцать десятин земли, небольшой флигелек на выезде Можаровки, шитье с дворянского мундира, портрет Николая I, два бронзовые шандала и дорожный ларчик красного дерева…» [28, 200].
Отголоски этой эпохи, крепостного времени и быта Бунин еще мог наблюдать в дни своей юности в старинных усадьбах родственников и соседей: «Крепостного права я не знал и не видел, но, помню, у тетки Анны Герасимовны чувствовал его. Въедешь во двор и сразу ощутишь, что тут оно еще вполне живо… Выделяется величиной… почерневшая людская, из которой выглядывают последние могикане дворового сословия – какие-то ветхие старики и старухи, дряхлый повар в отставке, похожий на Дон-Кихота. Все они, когда въезжаешь во двор, подтягиваются и низко-низко кланяются. Седой кучер, направляющийся от каретного сарая взять лошадь, еще у сарая снимает шапку и по всему двору идет с обнаженной головой» [28, 310].
Переломным периодом в жизни России и в жизни русской деревни, — помещичьей и крестьянской, — явилась Крымская война. Она послужила катализатором перемен, изменивших русское общество.
Крымская (Восточная) война 1853-1856 годов явилась важной вехой в развитии военного искусства Европы и важным цивилизационным рубежом. Она подчеркнула, обозначила окончательный переход европейского общества в фазу индустриального этапа его развития, явилась своеобразной выставкой достижений, накопленных за полвека с начала научно-технической революции в Европе. В Крымской войне применялись передовые достижения науки и техники, медицины, впервые война освещалась журналистами (при помощи телеграфа репортажи передавались с театра военных действий); боевые действия армий союзников также впервые координировались при помощи электрического телеграфа. Это была первая война, которую фотографировали. Военные действия велись в качественно новых условиях, вызванных применением передовой техники: нарезного оружия, парового броненосного флота у союзников, в Крыму для нужд армии союзники построили железную дорогу. Адмирал Нахимов, в свою очередь, в знаменитом Синопском сражении эффективно применил бомбические пушки, которые ускорили переход к строительству броненосного флота. Длительная оборона Севастополя привела к появлению новой формы военных действий – позиционной войны, которая станет основной формой в последующих военных конфликтах вплоть до начала Второй мировой войны. Более того, Крымская война кардинально изменила облик человека на войне: осаждать и оборонять Севастополь пришли солдаты и офицеры одной эпохи (эпохи Наполеона, Кутузова, Веллингтона), за время же кровопролитной осады они стали другими людьми, скорее похожими на персонажей Ремарка или Виктора Некрасова из хрестоматийных «На западном фронте без перемен» и «В окопах Сталинграда». Военный быт севастопольской обороны дал такие столь привычные сейчас вещи и названия как сигарета, кардиган, реглан.
В то время как для Европы война явилась зримой демонстрацией достижений технического прогресса и успехов капиталистического пути развития, для России она стала несравнимо более важным событием, так как затронула и во многом изменила, перевернула жизнь всего русского общества.
Петр Первый, создав свою империю, по словам историка А.А.Керсновского, сообщил ей свою мощную инерцию, которая к половине девятнадцатого века иссякла, и государственная машина стала давать перебои. Действительно, Петром были окончательно сформированы сословия, задан курс внешней и внутренней политики, создана административная машина и сформирован, говоря этнографическим термином, хозяйственно-культурный тип России. В основе экономики лежало крепостное хозяйство, которое при Екатерине Второй превратилось в явление не только экономическое, но и социально-культурное. С этого времени дворянство и крепостное крестьянство определяют лицо России конца XVIII – середины XIX века. Крымская война вскрыла необходимость коренных изменений в жизни русского общества, вызвала его серьезную ломку, она явилась гранью между двумя эпохами – дореформенной и пореформенной. На смену Николаю Первому приходит реформатор Александр Второй, уходит старая николаевская Россия, наступает эпоха перемен и реформ.
И.А.Бунин ясно представлял все значение Крымской войны для русской жизни, ощущал ее как переломный рубеж. Эпоха до и накануне Крымской войны была связана для Бунина с образом его отца и «особого» отцовского поколения. В прозе Бунина Крымской войне придается важное символическое и хронологическое значение, она является точкой отсчета для жизни многих бунинских героев, участников Крымской войны, жителей тех дворянских усадеб, из которых и состояла бунинская Россия. Отец Бунина в составе Елецкого ополчения принимал участие в обороне Севастополя, там познакомился с Львом Толстым, за Крымскую кампанию был отмечен «монаршим благоволением», и в творчестве Ивана Алексеевича звучат постоянным рефреном отцовские воспоминания о Крымской войне: «…еще в младенчестве слышал я как-то зимой слова отца:
— А мы, бывало, в Крыму, в это время цветочки рвали в одних мундирчиках!» [27, 217]. По-видимому, эта фраза не придумана писателем, а взята из реальной отцовской речи, так как фраза эта повторяется в другом произведении (рассказ «В поле») в устах другого героя, также участника Крымской войны: «- Да,- продолжает Ковалев монотонно.- А ведь, помните, мы под Новый год когда-то цветочки рвали в одних мундирчиках! Под Балаклавой-то…» [28, 230]. Разговор этот происходит в разоренной помещичьей усадьбе через сорок лет после Крымской компании между отставным офицером Яковом Петровичем Баскаковым и его бывшим денщиком Ковалевым.
В исторической памяти русского народа Крымская война, несмотря на поражение в ней, вызывает романтическо-воодушевленные ассоциации, конечно же, с трагической нотой. Военный историк А.А.Керсновский в работе «История русской армии» в главе, посвященной Крымской войне, вводит точное и емкое определение этого чувства — «скорбная слава Севастополя».
Бунинское восприятие того времени сложно по гамме чувств: оно совпадает с народным, но для него оно глубоко лично, так как является еще и символом ушедшей эпохи, которая, в свою очередь, ассоциируется с ушедшим усадебным дворянским бытом, с молодостью отца и его сверстников, временем, к которому Бунин относился с трепетным, ностальгическим чувством.
В автобиографическом романе «Жизнь Арсеньева» главный герой отправляется в Крым именно в поисках отцовской молодости, ушедшей эпохи, «совсем особого века и особого племени»: «Ранней весной я поехал в Крым… где-то там, вдали, ждала меня отцовская молодость. Видение этой молодости жило во мне с младенчества. Это был какой-то бесконечно-давний светлый осенний день. В этом дне было что-то очень грустное, но и бесконечно счастливое. Было что-то, что связывалось с моим смутным представлением дней Крымской войны: какие-то редуты, какие-то штурмы, какие-то солдаты того особого времени, что называлось «крепостным» временем, и смерть на Малаховом кургане дяди Николая Сергеевича, великана и красавца полковника, человека богатого и блестящего, память которого всегда в нашей семье была окружена легендой» [27, 216-217].
«Но где же было то, зачем как будто и ехал я? Не оказалось в Севастополе ни разбитых пушками домов, ни тишины, ни запустения – ничего от дней отца и Николая Сергеевича, с их денщиками, погребцами и казенными квартирами… Только там, за этой зеленой водой, было нечто отцовское – то, что называлось Северной стороной, Братской могилой; и только оттуда веяло на меня грустью и прелестью прошлого, давнего, теперь уже мирного, вечного и даже как будто чего-то моего собственного, тоже всеми давно забытого…» [27, 219].
Следствием поражения России в Крымской войне явились реформы, затронувшие все стороны жизни русского общества. Важнейшей реформой была реформа крестьянская – отмена крепостного права. Произошла коренная ломка не только жизни крепостного крестьянства, но и помещиков.
Эти изменения коснулись и близкого Бунину круга: семьи, родственников, знакомых, ближних и дальних дворянских усадеб. Мотив Крымской войны, как точки отсчета этих изменений, прослеживается в произведениях Бунина неоднократно и отчетливо. Многие дворяне успели разориться еще во время Крымской компании, отмена крепостного права ускорила процесс разорения, так называемые «выкупные платежи» помещики прокутили в городах, далее процесс дворянского оскудения принимает еще более острый характер. Все это нашло отражение в бунинской прозе.
«Буднично стало в Суходоле. Пришли определенные слухи о воле – и вызвали даже тревогу и на дворне и в деревне: что-то будет впереди, не хуже ли? Легко сказать – начинать жить по-новому! По-новому жить предстояло и господам, а они и по-старому-то не умели. Смерть дедушки, потом война; … все это быстро изменило лица и души господ, лишило их молодости, беззаботности, прежней вспыльчивости и отходчивости, а дало злобу, скуку, тяжелую придирчивость друг к другу: начались «нелады»… Нужда стала напоминать о настоятельной необходимости поправить как-нибудь дела, вконец испорченные Крымом…» [29, 52].
«После Крымской компании, проиграв в карты почти все состояние, Павел Антоныч навсегда поселился в деревне и стал самым усердным хозяином. Но и в деревне ему не посчастливилось. Умерла жена… Потом пришлось отпустить крепостных…» [28, 155].
Крымская война была настолько важной вехой в жизни русского общества вообще и русского общества, отраженного в творчестве Бунина, что в некоторых его произведениях она выступает как основная хронологическая ось. Таков бунинский «Суходол» — летопись дворянской семьи Хрущевых. Летопись предполагает хронологическую последовательность изложения событий. Бунин излагает события последовательно, с вниманием к хронологии, но в качестве временных ориентиров выступают не указания на тот или иной год, а времена года, календарные праздники и указания типа «через год, через два года…». Единственным событием, которое можно четко датировать, выступает Крымская война. Именно в это время происходят важные события и в жизни «суходольцев»: ссылка Натальи в Сошки, убийство дедушки Петра Кириллыча, бегство Герваськи, возвращение Натальи в Суходол. Восстановить датировку этих и других событий мы можем, опираясь на хронологию Крымской войны. Ссылка Натальи продлилась два года: «Вернулась она только через два года…» [29, 34]. «Пока жила она в Сошках, произошли в Суходоле еще два крупных события: женился Петр Петрович и отправились братья «охотниками» в Крымскую компанию» [29, 34]. Окончание ссылки Натальи наиболее вероятно можно отнести к лету 1855 года: «…выскочив на порог накануне Петрова дня, поняла она, что Бодуля – за нею…» [29, 41]. Праздник Петров день приходится на 12 июля, таким образом, мы можем датировать окончание ссылки Натальи вплоть до конкретного числа. Из дальнейшего контекста видно, что война в самом разгаре, молодые господа воюют в Крыму, о войне разговаривает и Бодуля по дороге в Суходол: «Бодуля по пути домой плел, что в голову влезет, о Крымской войне, то как будто радовался ей, то сокрушался, и Наташка рассудительно говорила:
— Что ж, видно, надобно окоротить их, французов-то…» [29, 41]. Это могло быть только лето 1855 года, так как в июле 1854 боевые действия в Крыму еще не велись, а летом 1856 года война уже была закончена.
Зная дату окончания ссылки Натальи, мы можем датировать и другие важные события суходольской жизни: приезд в Суходол Петра Петровича и начало в усадьбе «времени молодых господ», а так же убийство дедушки Петра Кириллыча – это 1853 год – тот же год, в котором Наталья была отправлена в Сошки. «Дедушка… был убит в том же году» [29, 27]. Убийство произошло на следующее утро после Покрова дня – престольного праздника в Суходоле (14 октября), то есть дедушка был убит рано утром 15 октября 1853 года. Зная, что на момент смерти дедушке было около 45 лет: «Дедушка Петр Кириллыч умер лет сорока пяти» [29, 16], можно вычислить год его рождения. Это предположительно 1808 год.
Далее, отталкиваясь от даты возвращения Натальи в Суходол, мы можем узнать датировку и других событий. Отъезд молодых господ на войну, их возвращение, пожар в суходольском доме. В течение года после возвращения Натальи «родила Клавдия Марковна» (жена Петра Петровича), «зимой умерла Ольга Кирилловна», «весной привозили к барышне колдуна», а «летом ждали из Крыма хозяев» [29, 44-45]. Все эти события происходят с лета 1855 года по лето 1856 года. Причем, раньше всех остальных говорится о рождении ребенка. Предположим, что сын Петра Петровича родился в конце лета – начале осени 1855 года. Отталкиваясь от этого, можно приблизительно, с погрешностью в несколько месяцев, назвать дату отъезда братьев Хрущевых в Крым. Это начало 1855 года. Следует уточнить, что боевые действия в Крыму велись с осени 1854 года (8 сентября 1854 – битва на реке Альма) по осень 1855 года (30 августа 1855 года был оставлен Севастополь, а 17 сентября произошло последнее серьезное боевое столкновение у Евпатории между французскими конноегерями генерала Де Аллонвиля и нашими уланами). Все это время поток добровольцев в Крым не иссякал. Возвратились же братья в сентябре 1856 года. Из контекста видно, что хозяев ждали в Суходоле летом этого года, «Но прислал Аркадий Петрович «страховое» письмо с новым требованием денег и вестью, что раньше начала осени нельзя им вернуться – по причине небольшой, но требующей долгого покоя раны Петра Петровича» [29, 45]. «А в сентябре, на другой день по возвращении молодых господ с войны, загорелся и долго, страшно пылал суходольский дом…» [29, 51]. Наконец, зная дату возвращения братьев, можно датировать смерть Петра Петровича, так как погибает он «Зимой, на четвертый год после возвращения своего из Крыма…» [29, 53] – это зима 1859-1860 годов.
Таким образом, Крымская война в прозе Бунина является точкой отсчета, важной хронологической вехой, помогающей в датировке событий, предшествующих ей, современных ей и последующих.
Как уже говорилось выше, восприятие Буниным Крымской войны глубоко лично, окрашено в романтически-ностальгические тона. Крымская война является символом ушедшей эпохи, ушедшего быта и ушедшего «особого племени», к которому принадлежали Алексей Николаевич Бунин и отец бунинского Арсеньева, Яков Петрович Баскаков и его денщик Ковалев (рассказ «В поле»), барин Павел Антоныч (рассказ «Танька») – герои бунинской прозы. Для этих героев характерно внешнее сходство, во многом одинаковые мироощущение и жизненная позиция, схожа их судьба, типичная для помещиков бунинской России. Реальный образ Алексея Николаевича Бунина воплотился в художественных образах старшего Арсеньева и Якова Петровича. В судьбе этих литературных героев, в их внешности, привычках, речи зримо проступают черты отца писателя. Характерен один повторяющийся эпизод: игра на гитаре и пение старинного романса, которые следуют за воспоминаниями об ушедшем времени, о молодости, стоящими в одном ассоциативном ряду с Крымской войной.
«Вдруг на стене слабо дрогнула струна на гитаре и пошел тихий звук. … Улыбка озарила суровое лицо Павла Антоныча… Погоди,- шепнул он, снимая со стены гитару. Сперва он сыграл «Качучу», потом «Марш на бегство Наполеона» и перешел на «Зореньку»:
Заря ль моя зоренька,
Заря ль моя ясная!» [«Танька» 28, 158]
«И он … отложил папиросу, снял со стены старую гитару и стал играть что-то свое любимое, народное, и взгляд его стал тверд и весел…» [«Жизнь Арсеньева» 27, 324]
«Лицо Якова Петровича задумчиво. Он играет на гитаре и поет старинный печальный романс. … Все прошло, пролетело… грустные думы клонят голову… Но печальной удалью звучит песня:
Что ж ты замолк и сидишь одиноко?
Стукнем бокал о бокал и запьем
Грустную думу веселым вином!» [«В поле» 28, 236]
В.Н.Муромцева-Бунина приводит воспоминания Ивана Алексеевича о своем отце: «Иногда отец брал гитару и пел старинные русские песни; пел он музыкально, подняв брови, чаще с печальным видом и производил большое впечатление…» [111, 66].
Несмотря на поражение в Крымской кампании, героическая оборона Севастополя, патриотический подъем, вызванный войной, привели к тому, что восприятие этой войны в русском обществе, в исторической памяти народа отличалось скорее позитивной эмоциональной окраской. Такое восприятие Крымской войны чувствуется и в бунинской прозе, сливаясь с личным восприятием автора и его героев.
«- Селям алекюм! – раздавался старческий голос в какой-нибудь хмурый день в «девичьей» лучезаровского дома.
Как оживлялся при этом, знакомом с самой Крымской кампании, татарском приветствии Яков Петрович!.. Это прежний денщик Якова Петровича, Ковалев. Сорок лет прошло со времени Крымской кампании, но каждый год он является перед Яковом Петровичем и приветствует его теми словами, которые напоминают им обоим Крым, охоты на фазанов, ночевки в татарских саклях…
— Алекюм селям! – весело восклицал и Яков Петрович. – Жив?
— Да ведь севастопольский герой-то, — отвечал Ковалев» [28, 227].
В 1861 году было отменено крепостное право. Следствием этого стало изменение всего хозяйственно-культурного облика русской деревни. И помещикам, и крестьянам предстояло жить по-новому. Обстановку этого времени Бунин передает в повести «Суходол». Помещики и крестьяне переживают слухи о близящейся отмене крепостного права: «Пришли определенные слухи о воле – и вызвали даже тревогу и на дворне и в деревне: что-то будет впереди, не хуже ли? Легко сказать – начинать жить по-новому! По-новому жить предстояло и господам, а они и по-старому-то не умели» [29, 52].
Большинство помещиков не сумели приспособиться к новой социально-экономической ситуации. Выкупные платежи, полученные помещиками после освобождения крестьян, большинство помещиков прокутило; и со второй половины 60-х годов начинается печально-известное дворянское «оскудение». На это время приходится детство и юность Бунина. Судьба бунинской семьи в этом отношении символична.
«Я уже знал, что мы стали бедные, что отец много промотал в Крымскую компанию, много проиграл, когда жил в Тамбове, что он страшно беспечен и часто, понапрасну стараясь напугать себя, говорит, что у нас вот-вот и последнее «затрещит» с молотка, знал, что Задонское именье уже «затрещало», что у нас уже нет его; однако у меня от тех дней все-таки сохранилось чувство довольства, благополучия. И я помню веселые обеденные часы нашего дома, обилие жирных и сытных блюд, зелень, блеск и тень сада за раскрытыми окнами, много прислуги, много гончих и борзых собак, лезущих в дом, в растворенные двери, много мух и великолепных бабочек…» [27, 75], – так говорит об этом времени Алексей Арсеньев.
В 70-е – 80-е годы XIX века большинство поместий неуклонно беднело, разорялось. О помещичьем оскудении, об исчезновении дворянских гнезд в родных местах Бунин пишет: «Росли суходольцы среди жизни глухой, сумрачной, но все же сложной, имевшей подобие прочного быта и благосостояния. Судя по косности этого быта, судя по приверженности к нему суходольцев, можно было думать, что ему и конца не будет. Но податливы, слабы, «жидки на расправу» были они, потомки степных кочевников! И как под сохой, идущей по полю, один за другим бесследно исчезают холмики над подземными ходами и норами хомяков, так же бесследно и быстро исчезали на наших глазах и гнезда суходольские. И обитатели их гибли, разбегались, те же, что кое-как уцелели, кое-как и коротали остаток дней своих. И мы застали уже не быт, не жизнь, а лишь воспоминания о них, полудикую простоту существования» [29, 54].
К концу XIX века «Наступает царство мелкопоместных, обедневших до нищенства. Но хороша и эта нищенская мелкопоместная жизнь!» [28, 316].
В прозе И.А.Бунина уклад жизни русского помещика отражен во всех его разнообразных проявлениях: освещены вопросы дворянского хозяйства, службы, интерьера помещичьего дома, усадебного быта, развлечений, одежды и пищи. Весь этот материал тесно связывается с духовным миром, миром чувств, с особенностями дворянского мироощущения. В центре этого мира находится дворянская усадьба.
В описание усадьбы Бунин вводит огромное число реалий, что показывает важность их роли и невозможность осмыслить текст без их упоминания и понимания.
Дворянские усадьбы занимают особое место в русской архитектуре второй половины XVIII-XIX веков, когда строительство их достигло широкого размаха. Наиболее богатые усадьбы располагались вблизи больших городов – столичных, губернских и богатых уездных. Для строительства усадеб нередко приглашались выдающиеся зодчие (В.И.Баженов, М.Ф.Козаков. Д.И.Жилярди и др.), вместе с тем, многие усадьбы возводились одаренными архитекторами и строителями из народа и крепостных крестьян. Подавляющая часть усадеб была построена в стиле классицизма, расцвет которого совпал с расцветом русской усадебной жизни. Дворянские усадьбы обычно находились неподалеку от деревни в окружении красивого пейзажа.
Традиционная усадьба состояла из парадных и жилых господских покоев, служебных помещений для прислуги и дворни, дворовых и хозяйственных построек, парка и сада, одного или нескольких прудов. Вместе с селом, церковью, окружающим пейзажем усадьба образовывала целостный сельский архитектурный ансамбль. Усадьбы обычно располагались в стороне от больших дорог, к ним вели проселочные дороги, засаженные деревьями, образуя красивые аллеи. Через парадные въездные ворота посетитель попадал на усадебный двор, где располагался господский дом, каменный, но чаще деревянный. Въездные ворота оформлялись массивными каменными столбами.
По воспоминаниям В.Н.Муромцевой-Буниной, во время первого приезда маленького Бунина в усадьбу его бабушки Озерки «На Ваню произвел впечатление въезд в усадьбу с двумя каменными столбами, поразил дом с необычайно высокой крышей…» [111, 41].
Недалеко от дома, обычно по бокам, стояли служебные и жилые флигели. Непосредственно к дому, как правило, с юга примыкал сад – непременная принадлежность почти каждой дворянской усадьбы. В богатых усадьбах это был обширный садово-парковый ансамбль с цветниками, газонами, террасами, спускающимися уступами к реке или пруду. Он был украшен декорированными скульптурными вазами, бюстами, статуями, беседками, затейливыми павильонами, гротами. Однако в большинстве усадеб, хозяева которых обладали средним или небольшим достатком, это был просто уютный, густой, тенистый сад с лиственными, хвойными и фруктовыми деревьями. Обычно, в конце сада был один или несколько прудов.
Вне парадного двора находились служебные комплексы зданий – конные и скотные дворы, амбары, погреба, птичники, псарни и прочее.
В богатых усадьбах, в парке или недалеко от него за отдельной оградой сооружали церковь с кладбищем. Церкви завершали ансамбль усадьбы, являясь архитектурными доминантами окружающего ландшафта.
В Елецком уезде образцом богатой усадьбы было имение Стаховичей Пальна-Михайловка. Оно располагалось севернее Ельца по берегам речки Пальна.
Наряду с богатыми было довольно много более скромных и простых помещичьих усадеб. Непременной принадлежностью каждой усадьбы были сад и хозяйственный двор с различными службами. Небогатый помещичий дом состоял из уютных, небольших, необходимых в семейном быту комнат, таких как кабинет, столовая, спальни, детская, библиотека, диванная, гувернантская, лакейская, девичья и т.п.
Картины усадебной жизни в бунинском творчестве отличает этнографическая точность. Она и в описании планировки усадьбы, расположения комнат дома, их внутреннего убранства, декора; в описании быта помещиков, их досуга, традиционных занятий, костюма, пищи. В художественной прозе и стихах И.А.Бунина усадебный дворянский быт с его неповторимым очарованием оживает, переданный с вниманием и любовью, бережно сохраненный.
Въезд в усадьбу традиционно оформлялся аллеей, часто при въезде ставились два каменных столба, так знакомые нам по Ясной Поляне, где аллею, ведущую к дому, называли «прешпектом». В прозе Бунина таких узнаваемых картин множество.
«Он ехал по табельному проспекту, как называли мужики главную аллею этой усадьбы. Ее составляли два ряда огромных черных елей. Великолепно-мрачная, широкая, вся покрытая толстым слоем рыжей скользкой хвои, она вела к старинному дому, стоявшему в самом конце ее коридора» [29, 500].
«Он поглядел на приближающуюся усадьбу… Дом, довольно большой, когда-то беленый, с блестящей мокрой крышей… Не было кругом ни сада, ни построек – только два кирпичных столба на месте ворот да лопухи по канавам» [29, 303].
«Прекрасна – и особенно в эту зиму – была Батуринская усадьба. Каменные столбы въезда во двор, …сладкий запах чада из кухонь, что-то уютное, домашнее в следах, пробитых от поварской к дому, от людской к варку, конюшне и прочим службам, окружающим двор…» [27, 146].
В бунинском описании усадьбы особое место всегда уделяется саду.
«Сад у тетки славился своею запущенностью, соловьями, горлинками и яблоками, а дом – крышей. Стоял он во главе двора, у самого сада, — ветви лип обнимали его, — был невелик и приземист, но казалось, что ему и веку не будет, — так основательно глядел он из-под своей необыкновенно высокой и толстой соломенной крыши, почерневшей и затвердевшей от времени» [28, 310].
«Только сад был, конечно, чудесный: широкая аллея в семьдесят раскидистых берез, вишенники, тонувшие в крапиве, дремучие заросли малины, акации, сирени и чуть не целая роща серебристых тополей на окраинах, сливавшихся с хлебами» [29, 16].
«Выше и виднее стала и главная аллея, на которую Митя постоянно смотрел из своих окон: вершины ее старых лип, тоже покрывшиеся, хотя еще прозрачно, узором юной листвы, поднялись и протянулись над садом светло-зеленой грядою.
А ниже клена, ниже аллеи лежало нечто сплошное кудрявого, благоуханного сливочного цвета.
И все это: огромная и пышная вершина клена, светло-зеленая гряда аллеи, подвенечная белизна яблонь, груш, черемух, солнце, синева неба и все то, что разрасталось в низах сада, в лощине, вдоль боковых аллей и дорожек и под фундаментом южной стены дома, — кусты сирени, акации и смородины, лопухи, крапива, чернобыльник, — все поражало своей густой свежестью и новизной» ». «Аллея кончалась вдали воротами на гумно» [29,491].
Большинство помещичьих домов, в которых происходит действие бунинских произведений, было построено в начале XIX века в период интенсивного развития усадебной жизни. Капитон Иваныч – герой рассказа «На хуторе», написанного в 1892 году, говорит о своем доме, унаследованном от тетки: «Восемьдесят лет домику!», следовательно, дом был построен около 1812 года.
Помещичьи деревенские дома были, в основном, деревянными, одноэтажными, неказистыми, часто серо-пепельного цвета, так как их тесовая обшивка никогда не красилась, крыши тоже были тесовые или даже соломенные. На этом сером фоне иногда выделялись колонны с фронтонным треугольником над ними, поштукатуренные и побеленные известью. В дом вели два (парадное и черное) или одно крыльцо в виде деревянной будки с огромным выдающимся вперед деревянным навесом.
«Фасад дома был необыкновенно скучен: окон в нем было мало, и все они были невелики, сидели в толстых стенах. Зато огромны были мрачные крыльца» [29, 303].
«Мне его передний фасад представлялся всегда живым: точно старое лицо глядит из-под огромной шапки впадинами глаз, — окнами с перламутровыми от дождя и солнца стеклами. А по бокам этих глаз были крыльца, — два старых больших крыльца с колоннами. На фронтоне их всегда сидели сытые голуби… И уютно чувствовал себя гость в этом гнезде под бирюзовым осенним небом» [28, 310].
Усадебный дом Буниных в Озерках соответствовал распространенному типу помещичьего дома среднего достатка. Он был одноэтажным, с высокой соломенной крышей и двумя массивными крыльцами.
Проза Бунина насыщена описаниями усадебного двора, дворовых построек, их расположения.
«Он постоял на крыльце, пошел по двору… Широкий, пустой, освещенный высокой луной двор. Напротив сарая, крытые старой окаменевшей соломой, — скотный двор, каретный сарай, конюшни. … Он сел возле каретного сарая на подножку тарантаса, закиданного засохшей грязью» [27,399].
«Дом был под соломенной крышей, толстой, темной и плотной. И глядел он на двор, по сторонам которого шли длиннейшие службы и людские в несколько связей, а за двором расстилался бесконечный зеленый выгон и широко раскидывалась барская деревня, большая, бедная и – беззаботная» [29, 16].
«Усадьба небольшая, но вся старая, прочная, окруженная столетними березами и лозинами. Надворных построек – невысоких, но домовитых – множество, и все они точно слиты из темных дубовых бревен под соломенными крышами. Выделяется величиной или, лучше сказать, длиной только почерневшая людская…» [28, 309-310].
Внутреннее устройство дома было совершенно одинаково везде, оно повторялось почти без изменений в Орловской, Тульской, Тамбовской, Калужской, Смоленской и других губерниях. Парадное крыльцо вело в переднюю, после передней шел зал, затем – гостиная. Дверь из гостиной вела в кабинет или хозяйскую спальню. Из зала можно было пройти в коридор, который выводил на заднее крыльцо, и в конце которого находилась девичья. Девичьей называли комнату, в которой дворовые девушки занимались рукоделием. В Елецком крае, известным своим кружевным промыслом, они плели кружева.
«Это старинная комнатка с низким потолком, с бревенчатыми, черными от времени стенами и почти пустая: под окном длинная лавка, около лавки простой деревянный стол, у стены комод, в верхнем ящике которого стоят тарелки. Девичьей по справедливости она называлась уже давным-давно, лет сорок-пятьдесят тому назад, когда тут сидели и плели кружева дворовые девки» [28, 228].
В бунинских рассказах действие часто разворачивается в помещичьем доме XIX века: в зале, в гостиной, в столовой; читатель зримо видит кабинет того или иного героя, библиотеку, диванную; подробно описывается мебель и убранство комнат. Часто писатель дает непосредственное описание расположения комнат, в какой последовательности они идут друг за другом, рассказывает, откуда и куда ведут двери, куда выходят окна – в сад или во двор; какие постройки находятся во дворе, какие деревья, кустарники, травы и цветы растут в саду, как они пахнут знойным днем или в сырую ночь – такая подробность описания придает особый смысл и значение каждой детали.
В рассказе «Золотое дно» [28, 387-393] подробно описывается передняя, из нее направо дверь в каморку старосты, прямо комната старух-помещиц, там окно с двойными рамами; дверь в коридор, из него двери в кабинет, в спальню, в большой зал; в зале – книги, портреты, столы, зеркало, ломберный стол, стеклянная дверь на балкон; из него видны вишни, сирень, шиповник.
В типичном помещичьем доме в гостиной было три окна, среднее летом открывали, и оно превращалось в стеклянную дверь, ведущую в сад через балкон, характерную архитектурную особенность усадебного дома. Такой балкон, со ступеньками, ведущими в сад, изображен на картине В.Д.Поленова «Бабушкин сад» (1878).
«… выходя из кабинета, вошел в столовую, где прислуга спускала шторы на высоких солнечных окнах, заглянул зачем-то направо, в двери зала, где в предвечернем свете отсвечивали в паркете стеклянные стаканчики на ножках рояля, потом прошел налево, в гостиную, за которой была диванная; из гостиной вышел на балкон, спустился к разноцветно-яркому цветнику, обошел его и побрел по высокой тенистой аллее…» [27, 371-372].
«Сгнивший, серо-голубой от времени балкон, с которого, за отсутствием ступенек надо было спрыгивать, тонул в крапиве, бузине, бересклете. В жаркие дни, когда его пекло солнце, когда были отворены осевшие стеклянные двери и веселый отблеск стекла передавался в тусклое овальное зеркало, висевшее на стене против двери, все вспоминалось нам фортепиано тети Тони, когда-то стоявшее под этим зеркалом. …Чудесные бабочки… залетали в гостиную» [29, 11].
То же читаем в рассказе «В поле»: «Одна половина дома, окнами на двор, состоит из девичьей, лакейской и кабинета среди них; другая, окнами в вишневый сад, — из гостиной и залы. Но зимой лакейская, гостиная и зала не топятся, и там так холодно, что насквозь промерзает и ломберный стол, и портрет Николая I» [28, 228].
Примеров подробнейшего описания планировки дома И.А.Буниным можно привести множество.
«Во всех комнатах – в лакейской, в зале, в гостиной – прохладно и сумрачно: это оттого, что дом окружен садом, а верхние стекла окон цветные: синие и лиловые. Всюду тишина и чистота, хотя, кажется, кресла, столы с инкрустациями и зеркала в узеньких и витых золотых рамах никогда не трогались с места» [28, 310].
Убранство комнат помещичьего дома XIX века было также примерно одинаково во всех имениях, различаясь лишь в зависимости от достатка помещиков. В гостиной висели зеркала в простенках между окнами, стояли ломберные столы, у противоположной стены находился диван, несколько кресел и большой овальный стол. В кабинете или спальне нередко имелась софа, там же стояли этажерки с чайными сервизами, фарфоровыми статуэтками. В богатых усадьбах в домах были столовые, библиотеки, диванные, дорогая мебель, посуда, на стенах висели картины (чаще портреты), в зале стоял рояль. Проза Бунина насыщена деталями, которым писатель придавал важное значение, описывая в подробностях русский быт: деревню, помещичью усадьбу, двор и дом, аллею, ведущую к дому, сад, все подробности традиционного интерьера и обстановки.
«С час он сидел с тетей и дядей в его огромном кабинете с огромным письменным столом, с огромной тахтой, покрытой туркестанскими тканями, с ковром на стене над ней, крест-накрест увешанным восточным оружием, с инкрустированными столиками для курения, а на камине с большим фотографическим портретом в палисандровой рамке под золотой коронкой, на котором был собственноручный вольный росчерк: Александр» [27, 371].
«… тепло и светло в маленьком кабинете. Все в нем так просто, незатейливо, по-старинному: желтенькие обои на стенах, украшенных выцветшими фотографиями, вышитыми шерстью картинами (собака, швейцарский вид), низкий потолок оклеен «Сыном отечества»! перед окном дубовый письменный стол и старое, высокое и глубокое кресло; у стены большая кровать красного дерева с ящиками, над кроватью рог, ружье, пороховница; в углу образничка с темными иконами… И все это родное, давно-давно знакомое!» [28, 234].
Повседневный костюм помещика последней четверти XIX века в значительной мере сохранял народные черты, присущие традиционному русскому мужскому костюму этого периода. Особенно показателен в данном отношении костюм мелкопоместных дворян, составлявших к этому времени большинство. Они носили косоворотки, поддевки, шаровары, которые заправляли в высокие сапоги, картузы. Так, Кондрат Семеныч — сын обедневшего помещика «Носил, как все мелкопоместные, длинные сапоги, шаровары, картуз и поддевку…» [28, 201]. Дворянский картуз являлся непременной принадлежностью костюма помещика. Дома надевали тужурку – домашнюю или форменную куртку, обычно двубортную. В рассказе «Антигона» дядя выходит в столовую к обеду «в светло-серой генеральской тужурке». В тужурке ходит и Яков Петрович Баскаков. Отец Арсеньева носит архалук «севастопольских времен». Архалук – разновидность короткого кафтана, верхней мужской одежды. Он был широко распространен как повседневная одежда помещика XIX века. В архалуке, например, ходит Ноздрев у Н.В.Гоголя.
В официальных, торжественных случаях, при поездке в город надевали костюм общеевропейского образца. Учитель Турбин, собираясь в гости к Линтвареву, обращается за помощью и советом к помещику Кондрату Семенычу: «Турбин… знал, что Кондрат Семеныч «бывал в обществе» и может подать совет.
— Тут такая неприятная история! Рубашки крахмальной нет!
Кондрат Семеныч качнул головой.
— Это, брат, скверно. В вышитой явиться в первый раз в дом – нахальство!
…И, отворив форточку, он своим хриплым охотничьим голосом гаркнул:
— Васька! Домой валяй! Духом доставь рубашку крахмальную… в сундуке, под летней поддевкой» [28, 206].
Большинство помещиков носили усы: «Он стал настоящим мелкопоместным, носил «тужурку» и длинные черные усы» [28, 169]. Яков Петрович носит эспаньолку: «он все такой же: плотная фигура, седая, стриженая голова, седые усы, добродушное, беспечное лицо с маленькими глазками и «польским» бритым подбородком, эспаньолка…» [28 ,227]. Популярной стрижкой были «полька» (а-ля полька), «бобрик».
Женский дворянский костюм соответствовал общеевропейским стандартам своего времени.
Находит отражение в бунинской прозе и кулинарная сторона усадебной жизни. Традиционный стол помещика среднего достатка был сытным и разнообразным, соединяя общеевропейские и национальные традиции, для него было характерно «обилие жирных и сытных блюд». Таков обед в рассказе «Антоновские яблоки» у тетки Анны Герасимовны: «… начинают появляться угощения: сперва «дули», яблоки, — антоновские, «бель-барыня», боровинка, «плодовитка», — а потом удивительный обед: вся насквозь розовая вареная ветчина с горошком, фаршированная курица, индюшка, маринады и красный квас, — крепкий и сладкий-пресладкий…» [28, 310 — 311].
В рассказе «Антигона» у богатых помещиков: «Ели горячую, как огонь, налимью уху, кровавый ростбиф, молодой картофель, посыпанный укропом. Пили белое и красное вино князя Голицына, старого друга дяди» [27, 372].
На праздничном обеде у богатых помещиков Линтваревых подают омаров, ростбиф, дорогие вина, разнообразные водки – хинную и простую, чай с ромом, шампанское; присутствуют и традиционные закуски – пирог, грибы и селедка: «Он не обедал и с особенным удовольствием выпил рюмку водки, погонялся вилкой за ускользающим грибком и ограничился на первое время пирогом. После первой рюмки… ел одних омаров… ел горячий ростбиф… сои огнем охватили ему рот… пил мадеру, лафит… подали шампанское…». «Хозяин особенно хвалил и предлагал селедку» [28, 215].
Небогатые помещики довольствовались более скромным столом, в основном простой традиционной русской пищей. По мере обеднения помещиков в пореформенное время запросы становились скромнее и проще. Обедневший помещик Яков Петрович Баскаков из рассказа «В поле» печет в печке яйца, курит дешевую махорку, пьет чай; разжившись деньгами, посылает в сельскую лавку за провизией – жамками, сельдями, чаем: «В харчевню Николая Иванова. Отпусти 1 ф. махорки полуотборной, 1,000 спичек, 5 сельдей маринованных, 2 ф. масла конопляного, 2 осьмушки фруктового чаю, 1 ф. сахару и 1,5 ф. жамок мятных» [28, 229].
Безумный дедушка Петр Кириллыч из Суходола мастерит себе простонародное традиционное блюдо – тюрю: «…сам мастерил себе тюрю – неумело толок и растирал в деревянной чашке зеленый лук, крошил туда хлеб, лил густой пенящийся суровец…» [29, 17]. Тюря – блюдо на основе кваса дожило в бунинских местах до второй половины XX века.
Алексей Арсеньев в Батурине часто обедает лишь окрошкой – еще одним традиционным кушаньем на основе кваса, которое пользуется популярностью и в наше время.
Широкое развитие в Елецком крае имело садоводство, в каждом имении обязательно был фруктовый сад. Ягоды, сливы, вишни, груши и особенно яблоки разных сортов постоянно присутствовали в пищевом рационе, свежие или заготовленные впрок.
Выращивание яблок в этих местах имеет давнюю историческую традицию. Еще в середине XII века арабский путешественник Абу Хамид аль-Гарнати, путешествуя по Оке, вблизи елецких мест, восхищался вкусом яблок. В книге «Выбор воспоминаний о чудесах стран» он писал: «Когда я прибыл в их страну, то увидел, что это страна обширная, обильная медом и пшеницей и ячменем и большими яблоками, лучше которых ничего нет».
Любимым напитком был чай. В арсеньевском Батурине с раннего утра ставится самовар. Пили черный и зеленый китайский чай, чай фруктовый, добавляя кусковой сахар, традиционен был чай с ромом, его пьют гости Линтваревых. Чай «с ромцем» пьют и Иудушка Головлев с «милым другом маменькой» у Салтыкова-Щедрина, чай с ромом пьют и горожане в романе Н.Г.Чернышевского «Что делать?».
Разнообразен был набор алкогольных напитков: от водки и домашних наливок до дорогих вин у богатых помещиков. Из безалкогольных напитков предпочитали квас, рецептов которого было множество.
Почти все помещики много курили. Качество табака зависело от достатка. Мелкопоместный дворянин в «Антоновских яблоках», проснувшись, «крутит толстую папиросу из дешевого, черного табаку или просто из махорки», «махорку полуотборную» курит Яков Петрович Баскаков, Кондрат Семеныч из рассказа «Учитель» насыпает «цигарку» махоркой, разжившись ею у знакомого мужика, учитель Турбин мечтает, как будет курить дорогие сигары у богатого помещика Линтварева. Махорку держали в кисетах.
Досуг помещиков разнообразился общением с соседями и родственниками, чтением (почти в каждом доме имелась библиотека, многие бунинские герои декламируют стихи), музицированием, пением, дальними и ближними прогулками пешком или верхом, летом сооружались купальни на берегу пруда, зимой катались на санях. Жизнь в деревне проходила в теснейшем общении с природой, тончайшие и разнообразнейшие проявления которой сам Бунин и его герои впитывали с детства, постигая через природу глубинные основы русского мира. «И мы, выросшие в поле, чуткие к запахам, жадные до них не менее, чем до песен, преданий, навсегда запомнили тот особый, приятный, конопляный какой-то запах, что ощущали, целуясь с суходольцами; запомнили и то, что старой степной деревней пахли их подарки: мед – цветущей гречей и дубовыми гнилыми ульями, полотенца – пуньками, курными избами времен дедушки…» [29, 7].
Многие помещики – герои бунинской прозы были очень музыкальны. Играли на фортепиано (тетя Тоня в «Суходоле», тетя Капитона Иваныча из рассказа «На хуторе», гости Линтварева слушают музыку Грига и Чайковского); в более ранний период играли на клавикордах – старинном клавишно-струнном музыкальном инструменте. Мужчины играли на гитаре – популярны были старинные романсы, народные песни. Играет на гитаре «Качучу», «Марш на бегство Наполеона», «Зореньку» помещик Павел Антоныч из рассказа «Танька», помещики в рассказе «Антоновские яблоки» поют под гитару народные песни, отдыхая после охоты. Яков Петрович Баскаков с денщиком Ковалевым поют на два голоса романс «Что ж ты замолк и сидишь одиноко» — один из любимых романсов Алексея Николаевича Бунина — отца писателя. В.Н.Муромцева-Бунина пишет в своих воспоминаниях: «Больше всего Ваня любил песню на два голоса, которую его отец пел один или с кем-нибудь. К сожалению, середину ее он забыл, и никто ему не мог ее восстановить; вот как он сам о ней записал:
«Мой отец пел под гитару старинную, милую в своей романтической наивности песню, то протяжно, укоризненно, то с печальной удалью, меняя лицо соответственно тем двум, что участвовали в песне, один спрашивал, другой отвечал:
— Что ты замолк и сидишь одиноко,
Дума лежит на угрюмом челе?
Иль ты не видишь бокал на столе?
Иль ты не видишь бокал на столе?
— Долго на свете не знал я приюту
Долго носила земля сироту!
Раз, в незабвенную жизни минуту,
Раз я увидел созданье одно,
В коем все сердце мое вмещено!
В коем все сердце мое вмещено!
Середины песни не помню, — помню только ту печальную, но бодрую, даже дикую удаль, с которой вопрошавший друг обращался к своему печальному другу:
— Стукнем бокал о бокал и запьем
Грустную думу веселым вином!
Эту песню приводит Иван Алексеевич в своем рассказе «Байбаки», потом озаглавленном «В поле», написанном в 1895 году, но и там нет середины. Вероятно, он не запомнил середины песни и писал этот рассказ вдали от отца, в Полтаве, не мог спросить, а потом забыл, так и пропала середина песни, которую так хорошо исполнял его отец. Он даже перед смертью жалел, что забыл ее» [111, 67-68].
Одним из главных и любимейших развлечений помещика являлась охота. И.А.Бунин писал о помещиках конца XIX века: «За последние годы одно поддерживало угасающий дух помещиков – охота» [28, 311]. Это было уже время разорения большинства помещиков, тем не менее, живших еще старыми привычками и традициями. Охота, безусловно, являлась одной из неотъемлемых черт помещичьего быта.
Охота издревле считалась привилегией благородных. В средневековой Европе она являлась одним из главных развлечений дворянства и аристократии, воспринималась как благородное искусство. В менее феодализированной и менее сословной средневековой Руси охота являлась занятием более широкого круга населения. Однако и здесь в социально-культурном плане она воспринималась, преимущественно, как занятие привилегированной части общества, аристократии. В дохристианские времена охота носила также и ритуальный характер, была связана с дружинными, воинскими культами и культом вождя (князя).
В XVIII-XIX веках помещичий, усадебный быт был немыслим без охоты, что нашло свое отражение в русской классической литературе: в творчестве Тургенева, Толстого, Лескова, Аксакова, Некрасова и многих других. Охоты этого времени представляли развернутое действо, часто растянутое во времени и охватывавшее большие территории, с большим количеством участников. Богатые помещики крепостного времени держали собственные «охоты», то есть собак, егерей, охотников, обслуживающий персонал.
Писатель И.А.Салов (из пензенских помещиков), рассказывая об охоте в поволжских губерниях (Пензенской, Саратовской), приводит пример типичной «охоты» помещика капитана Будораги: «Будорага этот был в полном смысле слова «широкая натура». Любил поесть, любил выпить и хотя состоянием обладал небольшим, имел всего душ триста, но охоту держал большую. С охотой этой капитан всю осень перекочевывал с места на место, забирался иногда в соседние губернии, соединялся с другими охотами, прихватывал с собой «мелкотравчатых», травил волков, лисицу, зайцев, пил, ел, сибаритничал и наконец досибаритничался до того, что промотал все свои души и умер в нищете» [168, 185].
Помещики победнее и поэкономнее охотились с меньшим размахом и затратами. В пореформенное время традиция помещичьей охоты сохраняется, но без прежнего размаха.
Охотились с борзыми собаками, с гончими и легавыми. Борзыми называли тонконогих быстрых в беге собак, с длинным поджарым туловищем и длинной острой мордой; гончими – быстрых в беге, приученных гнать зверя; легавыми – собак, отыскивающих дичь чутьем и делающих перед ней стойку. Охотничьи собаки были неотъемлемой частью жизни помещика, очень ценились, были рядом с помещиком на охоте и дома.
Заядлыми охотниками были и помещики Бунины. Отец писателя Алексей Николаевич считался лучшим стрелком в округе, попадал в подброшенный двугривенный. Переселившись в 1874 году с семейством из Воронежа в имение Бутырки, «Алексей Николаевич быстро приспособился к деревенской жизни. … Быстро возобновил дружбу с родными и знакомыми соседями. Завел легаша, гончих, борзых». [111, 31]. Иван Алексеевич благодаря отцу с детства приобщился к охоте и полюбил ее. После вступительных экзаменов в елецкую гимназию отец увез Ваню на две недели домой: «А дома отец все повторял: «Зачем ему эти амаликитяне?» — и стал брать его с собой на охоту, когда ездили на дрожках, а рядом бежал легаш. Ходили и пешком. Отразилось это и в «Далеком», и в последних главах первой книги «Жизни Арсеньева»» [111, 44].
Тема охоты широко представлена в художественной прозе Бунина, посвященной усадебной жизни. Охота выступает постоянным колоритным фоном, на котором развивается сюжет многих произведений, описывается как яркая характерная черта помещичьего быта, выступает символом дворянской старины, образа жизни, традиций. «Вчера, говорят, мимо нас прошла по большой дороге в отъезжее поле чья-то охота вместе с охотой молодых Толстых. Как это удивительно – я современник и даже сосед с ним! Ведь это все равно, как если бы жить в одно время и рядом с Пушкиным. Ведь это все его – эти Ростовы, Пьер, Аустерлицкое поле, умирающий князь Андрей…», — пишет Бунин в романе «Жизнь Арсеньева» [27, 202].
Страстными охотниками являются помещики – герои бунинской прозы. Для них охота – любимое развлечение, дань традиции, образ жизни. Охотятся и помещики, сохраняющие достаток, и разоряющиеся, и вконец разорившиеся. Охота как бы объединяет их со славным прошлым отцов и дедов, поддерживая эту связь, поддерживая дух и строй усадебной дворянской жизни.
В повести «Суходол» Бунин говорит о времяпрепровождении суходольских помещиков: «… в доме только почивают. А не почивают, — значит, либо на деревне, либо в каретном, либо на охоте: зимою – зайцы, осенью – лисицы, летом – перепела, утки либо дряхвы; сядут на дрожки беговые, перекинут ружьецо за плечи, кликнут Дианку, да и с господом…» [29, 19].
Поэзия, очарование такой жизни яркой картиной рисуется в «Антоновских яблоках». Усадьба Арсения Семеныча, его быт, привычки являются классическим примером традиционного образа жизни коренного русского помещика: «И вот я вижу себя в усадьбе Арсения Семеныча, в большом доме, в зале, полной солнца и дыма от трубок и папирос. Народу много – все люди загорелые, с обветренными лицами, в поддевках и длинных сапогах. Только что очень сытно пообедали, раскраснелись и возбуждены шумными разговорами о предстоящей охоте, но не забывают допивать водку и после обеда. А на дворе трубит рог и завывают на разные голоса собаки. Черный борзой, любимец Арсения Семеныча, взлезает на стол и начинает пожирать с блюда остатки зайца под соусом. Но вдруг он испускает страшный визг и, опрокидывая тарелки и рюмки, срывается со стола: Арсений Семеныч, вышедший из кабинета с арапником и револьвером, внезапно оглушает зал выстрелом. Зал еще более наполняется дымом, а Арсений Семеныч стоит и смеется. … Напугав и собаку и гостей выстрелом, он шутливо-важно декламирует баритоном:
— Пора, пора седлать проворного донца
— И звонкий рог за плечи перекинуть! –
и громко говорит:
— Ну, однако, нечего терять золотое время!
Я сейчас еще чувствую, как жадно и емко дышала молодая грудь холодом ясного и сырого дня под вечер, когда, бывало, едешь с шумной ватагой Арсения Семеныча, возбужденный музыкальным гамом собак, брошенных в чернолесье, в какой-нибудь Красный Бугор или Гремячий Остров, уже одним своим названием волнующий охотника. Едешь на злом, сильном и приземистом «киргизе», крепко сдерживая его поводьями, и чувствуешь себя слитым с ним почти воедино. … Тявкнула где-то вдалеке собака, ей страстно и жалобно ответила другая, третья – и вдруг весь лес загремел, точно он весь стеклянный, от бурного лая и крика. Крепко грянул среди этого гама выстрел – и все «заварилось» и покатилось куда-то вдаль» [28, 312-313].
«Пора на ночевку. Но собрать собак после охоты трудно. Долго и безнадежно-тоскливо звенят рога в лесу, долго слышатся крик, брань и визг собак… Наконец, уже совсем в темноте, вваливается ватага охотников в усадьбу какого-нибудь почти незнакомого холостяка-помещика и наполняется шумом весь двор усадьбы, которая озаряется фонарями, свечами и лампами, вынесенными навстречу гостям из дому…
Случалось, что у такого гостеприимного соседа охота жила по нескольку дней» [28, 313].
Охотятся и мелкопоместные, «обедневшие до нищенства» дворяне: «Зазимок, первый снег! Борзых нет, охотиться в ноябре не с чем; но наступает зима, начинается «работа» с гончими. И опять, как в прежние времена, съезжаются мелкопоместные друг к другу, пьют на последние деньги, по целым дням пропадают в снежных полях» [28, 317-318].
Герой рассказа «В поле», обедневший помещик Яков Петрович Баскаков, тоже заядлый охотник, у него всего одна собака, Флембо, с которой он охотится:
« — Как ваша охота?
— Да все пороху, дроби нету. На днях разжился, пошел, пришиб одного косолобого…
— Их нынешний год страсть!
— Про то и толк-то. Завтра чем свет зальемся» [28, 228].
В доме сына обедневшего помещика Кондрата Семеныча (рассказ «Учитель») все говорит о его страсти к охоте, охотничьем быте. В детстве «на охоте с борзыми он сломал себе ногу». В его небольшом флигельке, доставшемся от отца, «В углу залы был насыпан ворох овса; тут же на соломе повизгивали, ползали и тыкались слепыми мордами гончие щенята; большая красивая сука, спавшая возле них, подняла голову с лап и наполнила всю залу музыкальным лаем. Голые стены кабинета были темны от табаку и мух; над турецким диваном висели нагайки, кинжалы и желтые шкурки лисиц» [28, 201]. Лисицы были распространенным объектом охоты, и «желтые шкурки лисиц», висящие на стенах кабинета, часто встречаются в бунинских описаниях помещичьего дома: «Бледный свет раннего ноябрьского утра озаряет простой, с голыми стенами кабинет, желтые и заскорузлые шкурки лисиц над кроватью» [28, 316]. Кроме лис, охотились также на зайцев и дичь.
Так подробно, с глубоким проникновением, с теплым и ностальгическим чувством описывает И.А.Бунин жизнь дворянства Елецкого края.
В течение длительного периода дворянство в значительной мере определяло социо-культурный, хозяйственный и экономический облик бунинского Подстепья. Утратив к концу XIX века финансово-экономическую опору, оно продолжало, тем не менее, сохранять свое социально-культурное лидерство и авторитет, развиваясь в рамках новой категории русского пореформенного общества – интеллигенции.
От Подстепья до Поморья. Елецкий край и Выговский край – исторические регионы России в творчестве И.А. Бунина и М.М. Пришвина: монография. — Елец: ЕГУ им. И.А. Бунина, 2012. — 238 c.
Постоянная ссылка: http://vorgol.ru/istoriya-eltsa/ot-podstepya-do-pomorya/dvoryanstvo/
Примечания:
27. Бунин, И.А. Жизнь Арсеньева. Рассказы и повести [Текст] / И.А. Бунин. М., 1996.
28. Бунин, И.А. Стихотворения. Антоновские яблоки. Рассказы и повести [Текст] / И.А. Бунин. М., 1996.
29. Бунин, И.А. Господин из Сан-Франциско. Рассказы и повести [Текст] / И.А. Бунин. М., 1996.
68. Керсновский, А.А. История русской армии [Текст]: в 4-х тт. М., 1994.
111. Муромцева-Бунина, В.Н. Жизнь Бунина. Беседы с памятью. [Текст] / В.Н. Муромцева-Бунина. М., 2007.
134. Петров, В.М. На перекрестке двух дорог [Текст] / В.М. Петров. Липецк, 1997.
168. Русский охотничий рассказ [Текст]. М., 1991.
201. Тютчева, А.Ф. При дворе двух императоров [Текст] / А.Ф. Тютчева. М., 2002.
Статья подготовлена по материалам монографии А.А. Пискулина «От Подстепья до Поморья. Елецкий край и Выговский край – исторические регионы России в творчестве И.А. Бунина и М.М. Пришвина», изданной в 2012 году. Статья полностью повторяет стиль и пунктуацию автора.
